Художник из Киева Леша Ковальчук поделился с Sotavision своими впечатлениями о первых днях полномасштабной войны и рассказал, как стремился справиться с глубоким потрясением через творчество и искусство, но война все равно мало-помалу стала частью его повседневной жизни.
Киев
23 февраля, вечер, весь инфопростор гудит грядущей войной, но я упрямо стараюсь его игнорировать. Новость о введении войск в ЛДНР, встреча с друзьями — все русскоязычные, но из чувства протеста за вечер перешли на украинский.
Полпервого ночи, 24 февраля 2022 года. Перед сном друг-военный пишет, что в Харькове их подняли по тревоге и что-то начинается. Но я, тем не менее, продолжил надеяться, что это всего лишь часть некой геополитической игры.
В 7 утра проснулся от звука воздушной тревоги. Открыл окно — над домом пролетели истребители, низко, очень громко. В последний раз так низко они летали во время репетиций Дня независимости Украины в августе 2021 года. И вместе с ними самый большой в мире самолет «Мрия».
Сразу бросился писать друзьям, новости страшные. Ощущение непоправимости происходящего приходит не сразу. Подруга проснулась несколькими часами ранее от взрывов — она жила в районе аэропорта Борисполь. В голове заел Бернес: «Киев бомбили, нам объявили, что…». Вышел на улицу, чтобы купить что-нибудь на завтрак. Город серый, люди унылые, в воздухе стоит — началась война.
Позвонила подруга из Москвы, рыдала в трубку. И вот тогда меня тоже начало накрывать. Первые кадры разбитых многоэтажек в Бородянке, гигантские танковые колонны, идущие на Киев, уничтоженный в Гостомеле самолет «Мрия». Ощущение, что скоро они будут везде. Внушаемая годами мощь российской армии давала о себе знать — вся эта военная машина внезапно обрушивается на тебя, выросшего на репортажах чеченских войн и кадрах бомбардировок.
Ощущение, что к подобному жизнь не готовила совсем: беспомощность, невозможность предсказать, как будут развиваться события, злость и ненависть, желание откреститься от себя, от всего, что связывало со страной, начавшей войну. В этом порыве люди ссорились с родственниками и друзьями. Началось тотальное безумие, от которого хотелось сбежать, отмотать время на два дня назад, где этого ужаса без конца еще не случилось.
После — пробки до горизонта из покидающих город машин. Киев опустел настолько, что даже на Крещатике, некогда самой оживленной улице города, я переходил шестиполосную улицу в неположенном месте, потому что никого не было.
Потом и я услышал первые взрывы, такие сильные, что приседал на месте от испуга. Физически ощущалось, как звук отражается от купола неба, медленно затем затихая. Были слышны звуки работы ПВО (тогда я еще не мог отличить их от прилетов) и беспрерывная работа артиллерии на окраинах города. Друг, который там жил, присылал фотографии разбитых частных домов, разнесенных прилетами.
Первые две ночи мы спали в метро, прямо между эскалаторами. Их остановили, и люди пешком спускались в вестибюль. Меня разорвало от вида маленькой бабушки, которой помогали спуститься. Она наверняка еще помнила ту, прошлую войну, и вот ей, выросшей на лозунге «Больше никогда», вновь предстояло это пережить. Еще тогда я увидел, как работает гермодверь на станции.
На второй день опустели магазины. Люди стояли в очередях у еще остававшихся открытыми, на остальных по-русски от руки было написано: «В связи с военным положением магазин не работает. Администрация».
На гигантских электронных табло вместо уличной рекламы светились большие белые буквы: «РУССКИЙ СОЛДАТ, ОСТАНОВИСЬ! НЕ СТАНОВИСЬ УБИЙЦЕЙ, УХОДИ, ОСТАВАЙСЯ ЧЕЛОВЕКОМ!».
Впервые вживую увидел противотанковые ежи, как в военных фильмах. Бетонные блокпосты, где люди в форме проверяли документы. Сорванные со стен домов таблички с названиями улиц, закрашенные баллончиком карты города. Комендантский час, который начинался с 8 вечера, — как раз когда у меня заканчивался рабочий день. Мне ничего не оставалось, кроме как сидеть дома и рисовать антивоенные иллюстрации. Просто так, в стол, в целях рефлексии.
А с утра перед работой искать открытые магазины. На площади Победы было два гипермаркета, я занимал очереди в каждый и бегал между ними по проезжей части, где изредка проходили только военные машины. Когда очередь дошла до меня, увидел, что осталось в одном из магазинов: чипсы и креветки. Ни хлеба, ни крупы. Все как на кадрах поздней перестроечной хроники.
По-настоящему жутко стало, когда в огромном гипермаркете вырубился свет и включился тусклый — аварийный. По громкоговорителю объявили, чтобы все шли на кассу, так как магазин закрывается, бомбят вокзал. В строительстве этого вокзала принимала участие моя прабабушка, и вот теперь его бомбят. Я вышел из магазина и выбрал такой маршрут, чтобы увидеть вокзал издалека. Чудовищное чувство беззащитности и того, что от тебя больше ничего не зависит.
Дальше — новости, новости, чувство потерянности и реальное непонимание, доживешь ли до завтра. Помню, как начались информационные атаки, когда по городу расставляли метки, якобы цели для ракет. Простые белые кресты на асфальте. Кого-то ловили на этих метках, какие-то были расставлены в гугл-картах, надо было заходить и жаловаться, чтобы их сняли.
Одна из них была в квартале от меня, я тоже убирал. Вроде задним числом понимаешь, что это чушь, но так работает информационная война, где ты — часть паники. Все окна в квартире я завесил пледами для светомаскировки.
Выдержать психологическое давление помогал оставшийся в городе друг. Его район сильно обстреливали, и он перебрался ко мне, громко играл на фортепиано во время воздушной тревоги, совсем как в «Летят журавли». Потом я три дня подряд провожал его на полностью забитый вокзал — отправлялись эвакуационные поезда, люди готовы были ночь стоять в тамбуре, лишь бы покинуть город.
Друг уехал, и я снова остался один в Киеве, просто наблюдая, как город берут в полуокружение. И каждый день новости о том, что захвачена очередная трасса на выезд. На Житомирской трассе чеченцы расстреливали автомобили, прилетали кадры горящих машин с убитыми мирными. Связь почти с каждым городом восточной Украины, где у меня были друзья, присылающие кадры оттуда.
Оккупированы Ирпень и Буча, ближайшие пригороды в 20 километрах от моего дома. Разрушенная Салтовка, спальный район Харькова, жуткие свидетельства сестры подруги, которая после прилета в их дом выскочила в подъезд, а там нет нижних этажей и фрагменты тел по всему двору — попали в подвал, где прятались люди.
Убитый выстрелом в голову пацан, который побежал набрать воды в колонке в Буче.
7 марта мне позвонил дядя и сказал, что у меня есть четыре часа на сборы, они договорились с водителем. Знакомый военный сказал, что готовится наступление на Киев и его будут ровнять с землей, как Мариуполь. Мой родной Киев. Ощущение паники, ужаса.
Фотографирую квартиру на память, отвожу все накопленные продукты тете, которая не может ходить и просит, чтобы ее оставили тут. Потом еду на такси до места сбора. Рыдаю в машине, прощаясь с городом, фотографирую каждый памятник, мимо которого проезжаю: Оперный, Владимирский собор, институт Драгоманова, ботсад, дом специалистов. Нас несколько раз остановили на блокпостах (в центре они были везде).
Выезжали по Одесской трассе, она вроде как оставалась последней непростреливаемой. Быстро стемнело, нужно было ехать с выключенными фарами, шел снег. На дороге были постоянные блокпосты, нас останавливали. Ночью мы приехали в Хмельницкий, там в драмтеатре был развернут пункт приема беженцев. Нас покормили, мы пересели в машину дяди и поехали на Закарпатье. До войны я много раз хотел увидеть горы — и вот они, мы едем по серпантину, но никаких чувств нет. Состояние анабиоза, оцепенения.
На Закарпатье мы пробыли до конца марта, каждый день читая новости, как там мой Киев. Странное воспоминание, как, придя в магазин, уже по привычке, я, увидев продукты, хлеб, тут же бросился их хватать, чтобы успеть, а потом понял, что тут нет в этом необходимости. Мы в безопасности.
После отступления российских войск из-под Киева сразу вернулись обратно. У меня тогда было желание фиксировать все, что вижу, проживать, поэтому поехал в деоккупированные Ирпень и Бучу. В Ирпене жил друг нашей семьи, он никуда не выезжал, месяц просидел в подвале своего дома. Минометный снаряд прилетел ему на участок, разнес душевую кабину, убил кошку.
Город только оживал. Кое-где в домах были зияющие отверстия после прилетов, во дворах стояли сгоревшие машины. В одной из выгоревших пятиэтажек женщина веником сметала с балкона своей сожженной квартиры сажу.
В Буче ноги были ватные. Улицы знакомы по фотографиям мировых таблоидов, но трупы уже убрали. Дошел до администрации, за которой расстреливали людей, а там дыры от пуль на ступенях — даже стоять страшно на этом месте. Работник администрации увидел меня, рассказал, что тут творилось, отвел в подвал, все показал, рассказывал.
Позже мне понадобился фотоаппарат для съемки фильма о военном Киеве, и я поспрашивал о нем у знакомых. Друг дал камеру журналиста, который присутствовал при эксгумации мирных в Бородянке. Там были фотографии полуразложившихся людей в обычной зимней одежде, маленькая девочка в розовой куртке с разорванным боком. Не где-то в телеграм-канале или на новостном ресурсе, а прямо здесь, на фотоаппарате, которым эти снимки и сделали.
Фильм о пустом Киеве мы тогда сняли. Это была история об одиночестве человека в разрушенном войной городе. Локациями для съемки стали уже достаточно пострадавшие от бомбежек районы Лукьяновки и Шулявки. Мы тогда еще выражали надежду, что это все скоро кончится, и вторая половина фильма снималась уже как бы в мирное время — солнце, яркие цвета, ну, как там представляется мир из состояния войны.
Ровно год спустя я снимал другой фильм, в котором такой надежды уже не было, — лишь отчаяние и ушедшая жизнь. Локациями стали все те же Горенка, Буча и Ирпень. Позже эти фильмы крутили на антивоенных выставках в Тбилиси, Ереване, Берлине и Амстердаме.
Теперь я уже не творю на тему войны, она будто была всегда, стала рутиной. Бомбят почти каждую ночь — и к этому привыкаешь. Особенно после двух прилетов ранним утром в 400 метрах от дома, когда просыпаешься даже не от взрыва, а от того, как ракета пролетает за окном.
